ТВОРЧЕСТВО
Пришла...
За ней другая, третья
и повалили.
Они идут по темным коридорам,
стучат,
хохочут,
идут с распущенными волосами
и ног не вытирают перед входом.
Но я же не просил вас приходить
и озарять меня,
и чиркать спичками,
черт побери, я вас не приглашал!..
О эти мысли...
И голова моя,
как цирк,
и на арене —
акробатки
и плясуньи,
жонглеры,
фокусники,
трубачи,
паяцы,
и все — снуют,
толкаются,
шумят
и требуют вниманья.
Свистят ножи,
втыкаемые в щит,
оркестр гремит,
и звуки,
словно птицы,
которых выпустили из ладони —
взмывают в купол,
бьются о преграду
и падают с разбитой грудью,
и след кровавый волокут
и затихают
на песке арены
. А вот одна,
как в мыльном пузыре,
когда он вылетает из окна,
и миллионы
маслянистых солнц,
оранжевых,
сиреневых,
зеленых,
переливаются в прозрачных
стенках.
Она — внутри,
она кричит
и мечется
и хочет вырваться и что-то мне сказать —
но слов не слышно...
Колеблющаяся поверхность касается земли
и вспыхивает,
и мгновенно —
гаснет,
и исчезает навсегда.
И снова — двор,
где старая шелковица
и воробьи на проволочных ножках
по веткам скачут
и ягоды клюют...
О эти мысли —
рев и топот,
как стадо антилоп, бегущих к водопою.
И голова моя,
как мир,
в котором упразднили горизонт.
Там запахи покоятся на стеблях,
а у цветов и красок — птичьи голоса.
И ощущения остры и странны,
как бросок
змеи.
(Наверно, женщине приятно,
когда под сердцем у неё
ворочается и трепещет
и ножкою нетерпеливо бьет.)
А у меня —
гуденье в голове,
как будто там в колокола звонят,
или тяжелый ледниковый мамонт,
который вымер сотни тысяч лет назад,
вдруг захотел явиться
(что за блажь?)
в двадцатый век.
И он ступней своею,
как кувалдой,
долбит мои виски
и требует рожденья —
и вот уже по городу идет,
трубит
и бивнями сбивает звезды...
Мир просыпается,
и синий солнцепад
на улицы весенние врывается —
кружатся крыши,
плещется листва,
и девушка стоит
и улыбается.
О светлое неведенье цветка —
порханье мотылька
и легкий трепет.
И сладостная тяжесть созидания
и наполнения,
и превращенья в плод.
Подъемный кран вытягивает шею, как будто хочет
взлететь.
А на краю вселенной —
гвоздика расцвела...
Пора!
Пора вставать и — за работу,
чтобы успеть ее окончить к сроку
и на земле после себя оставить
какой-то добрый след:
кусок земли,
возделанный тобою,
или звезду, открытую впервые,
или в пустыне вырытый колодец,
поэму
или сына
Я И ТЫ
1
Когда я говорю: «милая»,
всё живущее на земле прислушивается к моему голосу
и ждет моего
прихода.
Я говорю: «милая»
и звезды
заплывают в глубинную заводь витрин до утра
и ждут.
А юным женщинам снятся песочные города
и детский плач
на берегу заброшенных морей.
2
Накинув пальто,
ты
по мерным
ступенькам
медленно
сходишь
к осеннему
городу
в ночь.
В первый раз
город пуст для тебя
без меня.
В первый раз
неуютны кварталы
и листья каштанов
В первый раз
ты не знаешь меня,
не находишь меня.
В первый раз —
не узнаешь меня.
3
Я — заря.
Я — бессонная рама слепого окна.
Я — весна, та. что будет и та, что уже отлетела.
Я — твой сон.
Я — твой сын.
Я — твой стон, если ты, просыпаясь — одна.
Я — твое ожидание.
Я — твое тоскование тела.
4
Когда я смотрю в твои глаза,
я вижу медленные волны
и белые крылья,
уходящие
в глубину.
Я целую тебя
и твои разметавшиеся волосы
уплывают сквозь пальцы мои.
Я властвую над тобой.
Я поклоняюсь тебе.
Я обожаю тебя.
Ты —
звездная полночь,
когда нищий становится
богом
и губы в губы
узнаёт о своем
бессмертии.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
1
Я вхожу в море.
Волны поднимаются из глубин,
разгибают горбатые спины
и, увидев меня,
ныряют обратно,
чтобы сообщить о моем приближении.
Я вхожу в море
всё глубже
и глубже...
И вот уже опора земли ускользает из-под ног,
море смыкается надо мной
и я погружаюсь
в смутные воспоминания
холодного притаившегося мира.
2
Я большая белая рыба.
Я раздвигаю плавниками уплотненное пространство
и уплываю
в зеленый полумрак
глубин.
Я переворачиваюсь,
замираю
и медленно
опускаюсь на дно
в теплую синюю тину.
Я вижу устремленные на меня глаза,
мокрые и незрячие глаза моря,
и начинаю понимать язык
его неторопливых
оплетающих
движений.
(Страшно
быть вечным,
когда у тебя смертные дети.)
И водоросли,
как любящие руки,
нежно-нежно поглаживают,
обволакивают меня,
словно не хотят отпускать обратно
в мой земной пронзительный
мир.
(Кто приговорил тебя к вечности, море?..)
3
Это было давно.
Я — беспомощный и плоский
барахтался в твоем влажном теле,
еще не понимая созидающей мелодии
плавного твоего молчания.
Мне кажется —
так я и пролежал здесь,
зрея, словно кокон,
и лишь сейчас —
распахну свою душную оболочку,
разомну слежавшиеся крылья,
всплыву
и —
разбрызгивая голубые капли по вселенной
полечу
к звездам.
4
Я лежу на дне
в мягкой сонной тине.
И мне видно,
как солнце
мечется по небосводу,
ищет меня,
обшаривает дно,
запуская в море
по локоть
костлявые лучи...
Как боится оно потерять меня
самое дорогое,
что осталось у него,
самое совершенное,
что создано им,
из-за чего еще стоит подниматься по утра
и освещать
мир.
5
Моя солнечная кровь пульсирует
и не дает мне остыть.
И ленивые рыбы смотрят на меня,
выпучив глаза,
как на чудо.
Я лежу на дне.
Здесь так
тихо.
И только стайка мальков надо мной
похожа
на эскадрилью реактивных истребителей,
когда они идут на большой высоте,
освещенные заревом солнца,
рухнувшего
за горизонт.
Когда я возвращаюсь в свой город,
меня спрашивают —
что я видел?
И был ли я на выставке художников?..
И цел ли скелет
в том самом зймке,
где старый князь
заживо замуровал свою дочь,
полюбившую рыбака?..
И есть ли памятник на могиле поэта,
который умер там в прошлом году?..
Я пожимаю плечами.
Я молчу.
Как рассказать им о том,
что я видел?..
Я видел море —
до самого горизонта.
И песчаный остров, исчерченный прибоем и ветром,
который казался бы мне
гофрированной коробкой противогаза,
если бы я был с птицами, пролетающими
высоко.
Я видел рыбку с прозрачными глазами.
Она лежала в луже,
промерзшей
насквозь,
как царевна в хрустальном гробу.
Я выловил из волн черный кусок дерева
с хохочущим профилем черта
и выстругал вместо копыт ему
рыбий хвост.
Я думал отвезти его любимой,
но подарил девушке,
которая сидела на берегу
одна,
в дырявой лодке, занесенной песком и снегом,
и плакала.
ДЕВОЧКА И СОЛНЦЕ
Это было давно.
Так давно,
что я даже не уверен, что это было.
Но помню —
я шел по лугу,
в пронзительно-чистом небе висели
птицы,
и пчелы барахтались в синеве.
И вдруг я увидел девочку,
она собирала цветы,
и вся была стройная
и тоненькая,
как стебли трав,
что стояли у голых коленок ее.
Я притаился
и наблюдал,
как она, легко ступая босыми ногами,
переходила от цветка
к цветку,
потом — остановилась,
запрокинула руки,
прищурилась
и долго смотрела в небо,
где солнце свешивалось с высоты
огромной желтой ромашкой.
Вот и все...
Это было давно,
и я не помню,
как попал туда
и что случилось потом.
Но как обрывки мелодии,
слышанной когда-то
и забытой,
осталось —
небо,
переполненное до краев синим жужжанием,
теплый запах трав,
и тоненькая девочка,
запрокинув руки,
смотрит на солнце,
похожее на огромную желтую ромашку.
ЖЕНЩИНА, КОТОРАЯ ПРИХОДИТ КО МНЕ
Юная обворожительная женщина.
Она приходит ко мне,
и комната моя
становится тесной,
как мир,
и даже вещи
теряют свою прежнюю окраску,
линяют,
делаются неуклюжими.
Они уползают в углы,
виновато опускают морды
и затихают.
А она проходит,
тонкая,
плавная,
садится,
поправляет волосы,
описав руками две тревожных линии
и сомкнув их над головой.
И мне кажется —
еще немного
и я постигну тайную суть овалов,
сумею понять,
почему земля
круглая...
Но вот она начинает говорить.
Она перерывает
весь наивный и пестрый багаж
своих
наблюдений,
знаний,
суждений,
и слова ее тянутся,
как нить какой-то дымной пряжи,
которой — нет конца.
(Хорошо,
когда телевизор.
Можно погасить звук
и видеть все,
и ничего не слышать.)
Но она —
говорит
говорит
говорит
и ее зубки,
как девушки
в белых платьях
на сцене
в два ряда,
которые вразнобой,
каждая о своем,
говорят,
и надо слушать,
и не знаешь,
как задернуть
розовый
танцующий
занавес...
А по ночам
мне чудятся язычки.
Тельца у них розовые
и влажные
и очаровательные головки
с челочками на лоб.
Они просачиваются в комнату,
через оконные щели,
в замочную скважину,
двоятся,
троятся,
множатся,
наползают на потолок
и,
раскачиваясь,
как кобры
перед броском —
говорят,
говорят,
говорят.
МИКРОФАНТАЗИЯ
Пока я заправлял борщ
стручком красного перца,
который плавал в тарелке,
как подводная лодка,
маневрирующая в бухте
на закате солнца,
в моем кармане
в маленьких мирах —
пылинках,
грязинках,
табачинках,
имеющих свои непознанные законы,
свою разумную жизнь,
свою бесконечность,
произошло
сто тридцать два биологических переворота,
десять цивилизаций
прекратили свое существование
и двадцать
возродились вновь,
и ученые одной из планет
(с красивым названием)
обнаружили
далеко за пределами своей галактики
светлую туманность
(выход из моего левого кармана),
и прославленный математик-философ
при помощи сложных формул
и подсознательных
озарений
выдвинул гипотезу
о возможности существования
другой подобной системы
(моего правого кармана)
и фантасты создали произведения,
где красками
багровыми
и голубыми
описали полеты будущего
в этот заманчивый и призрачный
мир —
пока я заправлял борщ.
НЕВИДИМКА
Ходит по городу старичок,
древний старичок,
странный старичок,
в спортивных брючках красного цвета
и тросточка,
как шпага, в его руке...
А люди бегут,
спешат куда-то,
толкают его,
проходят
. rj мимо,
и никто не скажет:
посмотрите,
какой это странный
старик...
(По звездным лучам, с цветными лукошками
сны спускаются в города,
стоят дома — моргают окошками,
лунные зайчики дружат с кошками,
и выбивает троллейбус рожками
звезды, застрявшие в проводах.)
А старичок
улыбнулся в бороду
и метнул тросточку
в небо.
И по водосточной трубе на крышу дома
залез,
выволок из облака
упирающийся месяц,
обломал ему лучи
и
быстро-быстро,
как вареного рака,
перебрасывая
с ладони
на ладонь,
остудил
и съел...
И опять идет по городу
и никто не скажет:
посмотрите,
какой он странный,
этот старик...
(Уснула земля. Со звезд на город
слетает розовая пыльца.
Спят люди, задвинув на окнах шторы,
спят в гаражах и парках моторы,
и лишь на углах не спят светофоры,
стоят — перемигиваются.)
СОВРЕМЕННАЯ БАЛЛАДА
Он служил водолазом
и однажды,
на дне —
увидел русалочку, спящую в зарослях ила,
синие водоросли слонялись по дну
и склонялись
над ней,
и он — разбудил ее,
и она его — полюбила.
(О странный век, не верящий чудесам!..)
А он приходил к ней ночью,
когда берег и море горели —
фиолетовые огоньки блуждали по ее волосам
и были глаза ее, как две фосфоресцирующие форели.
Они катались,
скользя с волны
на волну,
в глубину погружались,
гуляли на дне по аркам лунных мостов.
Тени больших пароходов проходили над ними
и заслоняли
луну,
и доносило до них приглушенное шлепанье винтов.
Он на берег выходил,
уезжал, если велели дела.
А русалка
со дна поднималась и плавала у причала,
и плакала,
и звала его,
и ждала,
и — «любит, не любит» — гадала на чешуе,
и скучала.
Он подарил ей щенка,
которого утопили в бочке,
(их пятеро родилось, и всех —
утопили
и выбросили в кусты)
а щенок оказался таким веселым —
выгонял окуней из-под кочек
и гонялся за ними,
и обкусывал им хвосты...
Но однажды возвратился он —
море зимнее
лежало ленивое и пену слизывало с песка.
Он ждал ее, а она не плыла.
И взмолился он: «Море, верни мне ее!..»
И море к ногам его мертвого выплеснуло щенка.
Когда город засыпает,
я распахиваю окно
и прохладные волны электрического вечера
заполняют комнату:
электрические надежды,
электрическое дыхание,
электрические сны.
Когда город засыпает,
я распахиваю окно
и поднимаюсь туда,
где молчаливым светом клубятся туманности
и звездные дороги блуждают в пространстве
в поисках
конца.
Огни города
растревоженными муравьями копошатся
далеко
подо мной.
И вот уже земля,
маленькая,
как надежда,
медленно покачивается на моей ладони.
Переливаются цвета:
белый — зеленый,
красный — черный,
желтый — голубой.
Где-то там
по невидимым кварталам
проходит
девушка
и ее каблучки стучат:
тук-тук,
тук-тук,
и она улыбается.
Где-то там
рождаются и вырастают
дети,
которых обучают смыслу слов:
жизнь — смерть,
добро — зло.
А за оградой,
перевитой колючей проволокой,
марширует взвод:
раз — два
раз — два
раз — два.
Земля моя,
колыбель моя,
пульсирующий комочек,
обтянутый тоненькой пленкой
жизни...
НОЧНОЙ ФИЛЬМОСКОП
Мы сидели на краю обрыва,
и вершины деревьев,
как стаи голубей, копошились у наших ног,
перебирая свои зеленые перья.
И ты сказала:
посмотри,
вон — белый домик
на голубой лужайке из лунных лучей...
И я увидел белый дом, лужайку и сад,
и нас —
на черном экране окна, в глубине.
Приемник потрескивал
и приносил к нам через спящие пространства
музыку далеких миров.
(Зеленый кружок пульсировал в темноте
и походил на звезду.
Радиоволнами смыло ее с высоты
и прибило
к земле.
Испуганная, сидела она внутри,
как в аквариуме,
и учащенно дышала...)
Но вдруг фонарь над нами потух
и не стало белого дома.
Распалась поляна из лунных лучей
и даже голуби с зелеными перьями
разлетелись.
И только невидимый пароход,
шлепая лопастями,
прошел где-то под нами.
И на остывшей аллее кто-то пел песню,
слов которой
не разобрать
Люди уходят из жизни
и становятся пеплом и песнями.
Корабли снимаются с якорей
и уплывают в туман...
Ты пришла ко мне
и стоишь, не снимая пальто.
Ты смотришь в окно,
там падает мокрый снег...
Милая,
а куда уходит любовь,
если сломаны крылья у радуги
и в опустевших гнездах
ночует осенний вихрь?..
МОРЕ
1
Мы живем в обманчивой беспечности,
землю под собой считая дном,
только мир, как зеркала, до бесконечности
отраженные одно в одном.
Золотая огненная глыба
заплывает в небо и горит.
То ли слиток звездный, то ли — рыба
красными усами шевелит.
2
Ах какое солнце поднимается
из глубин над молодой землей,
поднимается, переливается
розоватой рыбьей чешуей.
А потом, под вечер, обгоревшее
упадёт в дубраву или в пруд,
и его кикиморы и лешие
по кускам на серьги разберут.
Но в глубинах — новое созреет
и всплывет, и землю осветит.
Только этому никто не верит,
а видавших — смерть не возвратит.
3
Море, море — песня колыбельная,
рыбы, рыбаки и корабли.
Я в пути, как мачта корабельная —
ствол, лишенный леса и земли.
Вижу я, как ветры пролетают
и сшибают пену взмахом крыл.
Вижу я, как рыбы умирают,
глаз остекленевших не закрыв.
Вижу я, как птицы в час последний
падают и бьются под волной
и как чьи-то очи из-за гребней
сторожат
и следуют за мной.
4
Мы по свету маемся, мы ищем
новых песен и спокойных рифм
до поры, пока потертым днищем
не нарвемся на подводный риф.
Но и в этот миг, перед покоем,
перед вечным, отходя ко дну,
я увижу небо под водою,
а под этим небом — глубину.
Я увижу призрачное царство,
в нем дворцы из мертвого огня,
а в дворцах — медузы ворошатся
и угрюмо смотрят на меня.
И опять — слепая, как ограда,
глубина, и снова — глубина.
Буду падать, бесконечно падать,
головой не доставая дна.
И увижу: утро полыхает...
И в мои пустынные зрачки
в красной пене медленно вплывает
солнце, растопырив плавники.
ДВЕНАДЦАТЬ ЦАРЕВЕН МОРСКИХ
Мне приснилось, что ты — на дне морей
в царевнах.
Пришел я к царю — отдай!
И царь построил своих дочерей,
и царь сказал — узнавай.
И хохотали морские валы.
И царь уплыл на гребне волны...
Я гляжу — у каждой коса до полы
и у всех — глаза зелены.
И выходит одна, как и все, тонка —
«Узнаёшь меня?.. Это — я».
И тоскливо билась в моих руках
холодная чешуя.
И вышла вторая: «Не узнаёшь?..»
И тоже была тонка.
И те же губы, и та же ложь,
и та же в глазах тоска...
Но вдруг закрыло их от меня
нахлынувшей волной...
Проснулся я. И при свете дня
увидел, что ты — со мной.
Но не знала ты, что проснулся я,
и была еще там, на дне,
и дразнила меня: «Узнаёшь меня?..»
и улыбалась во сне
Я нарисовал русалку
на мокром песке у самой воды.
В ее влажные волосы
я вколол зеленую ветку клена
и ушел...
А когда возвращался обратно,
я увидел пучок оранжевых водорослей
и себя,
нарисованного на мокром песке у самой воды
ОСТРОВА
Реки текут по земле.
Вода в них
густая и черная.
Она бывает фиолетовой,
бывает зеленой,
но никогда —
голубой.
А люди,
живущие далеко от рек,
где-нибудь на четвертом
или двенадцатом этаже
над уровнем
мостовой,
смутно представляют реку
по воде, вытекающей из крана
в кастрюли
и чайники.
Им некогда знать,
что в воде этой жили
водоросли,
и медленные рыбы пили ее
дырявыми ртами...
Забранную в металлические берега
воду
проводят подземными ходами,
под хлорным наркозом,
ослепшую,
лишенную песка
и солнца.
Под нею —
дно из металла.
И металлическое небо —
над ней.
Ее поднимают в дома.
Теперь ее можно пить
и варить в ней
пищу.
(Но рыбы,
которых приносят из магазинов
в пляшущих
сумках,
не живут в ней
долго.
Они плавают в обморочной белизне ванных,
и мир им представляется белой операционной
с профильтрованным солнцем у потолка.)
А по ночам воде снятся
малиновые туманы на лугах,
большие птицы,
кружащие над зелеными островами,
и море,
которого она никогда не видела...
Город спит.
Тихо в мире.
И только на кухне
в трубах вздрагивает вода.
И разбуженный кот запрыгивает на умывальник
и ловит капли,
осторожно ставя на влажные края
брезгливые подушечки лап.